Просто
или трудно в наше время ставить перед собой
цели.
”Просто или трудно в наше время ставить
перед собой цели?” – этот вопрос я не раз
задавал себе, но так и не смог найти
однозначного ответа. Мой пытливый ум
постоянно ставит передо мной всевозможные
цели. И, иной раз, борясь с бессонницей, я
размышлял о смысле в жизни и о цели в жизни,
что я должен оставить после себя на этом
свете.
Мои друзья по палате, такие, как Боря Ельцин, Ванька Грозный, Бонька Наполеон, никогда не задумывались о таких серьёзных вещах.
Однажды, 13.04.1821г. после Рождества Христова из 11-й палаты, я находился в тёмной комнате, в полном одиночестве, мои движения были скованы смирительной рубахой. Внезапно возникшие мысли стали терзать мой истощенный пребыванием в этом холодном здании мозг. Члены мои стали коченеть. Я затёк, и тёплые струи побежали по моим покрытым мурашками ногам. Я потерял себя.
Нашёл я себя три дня спустя, 16.04.1821г. в палате с жёлтыми стенами и обвалившимся потолком. Меня осенило, триумф победы мысли над физической скованностью втолкнул в меня новые жизненные силы. Я, подобно Архимеду из моей палаты, закричал:
”Эври…!”.
Последние звуки моего крика заглушило эхо, оттолкнувшееся от холодных желтых стен и принёсшее за собой двух санитаров, которые скрутили и без того ватные руки у меня за спиной. Я снова потерял себя.
Нашёл я себя утром. От смирительной рубахи разило потом другого пациента. Дверь в палату открылась, и, словно луч света, осветивший это невзрачное, убогое помещение, вошла сестра. Я сразу понял, что это та единственная, которую стоит ждать всю жизнь, ради которой стоит жить, носить эту пропахшую потом рубаху, нюхать этот больной, кислый воздух.
В то время как один её глаз задумчиво смотрел в потолок, словно в ясное весеннее небо, другой, озорно вертясь, глядел на меня, словно призывая к действию. Её раньше белый халат с красными и жёлтыми пятнами был похож на картину Ван Гога, которого на соседней койке разорвало диким смехом. Я опустил свой взор ниже. О, ужас- какая прелесть! Прекрасные ноги были согнуты под тяжестью её тела. Из дыры в прелестном тапочке торчал огромный волосатый палец с непомерно длинным, приятно грязным ногтём. Я широко улыбнулся ей так, что потрескалась кожа на моих подсохших губах. Она ответила мне очаровательной улыбкой, в которой я не досчитался пары зубов. О, Господи! Что же сделала эта ужасная жизнь с этой прекрасной девушкой! Тьма стала окутывать мой разум, и, как бы это ни было печально, как бы я этому не сопротивлялся, я опять потерял себя.
Тьма
моего сознания стала сменяться мраком ночи.
Я очнулся и посмотрел в окно. Сквозь решетки
на меня тупо глядела полная луна. Я сразу же
вспомнил о своей ненаглядной и закричал:
”Мерзавцы! Негодяи!”
Я
схватил своими крепкими, как сталь руками
тонкую, как жердь шею Ван Гога и пуще
прежнего заорал:
“ Где мой ангел? Куда вы её дели?”
Но Ван
Гог не отвечал, а только зловонно хрипел под
тяжестью моих могучих пальцев. Я
почувствовал невыносимую боль в ноге.
Ванька Грозный хохоча, соскочил с койки и
впился своими гнилыми зубами в мою левую
ягодицу. Бонька Наполеон, проснувшись с
криком, вырвал с кровью волосы на груди,
ловко прыгнул из противоположного угла
палаты и стал трясти Ваньку за голову. От
этого моя боль только усилилась, и кровавые
потоки заструились по моим ногам. Проснулся
дряхлый старик Архимед и немощно закряхтел:
”Эврика!
Эврика!…”
Борька
Ельцин, который до этого времени молча
следил за схваткой, невнятно произнёс:
”Россияне!
Заткните этого грека!”
В то
время как Ванька Грозный дожёвывал кусок
моей задницы, я резво побежал в сторону
двери, но там наткнулся на титанов-санитаров,
которые скрутили меня. В последние секунды
до того, как мой разум вновь стала окутывать
тьма, я увидел предмет своего обожания с
огромным шприцем в руках, и чувство
необъятного счастья наполнило моё тело.
Я
с большим трудом сумел поднять свои
отяжелевшие веки. Было утро. Я с усилием
воли рассеял туман перед глазами. Мои
разбухшие глазные яблоки непослушно
плавали в глазницах. Постепенно, глаз за
глазом, я сумел настроить свой взор на окно.
Снаружи бледное как с похмелья солнце
стошнило розовым светом на пушистые облака.
Я медленно перевёл свой взгляд с пейзажа природы за окном на натюрморт Ван Гога, который медленно появлялся на грязно-желтой стене. Художник вяло скрёб извёстку. В его потухших, обрамлённых синевой глазах не было творческого порыва. Он со слезами на глазах и с куском ржавого полотна от ножовки по металлу в дрожащих руках подошел ко мне и жалобно произнёс:
“ Друг, избавь меня от оков интеллекта и от отвлекающих меня звуков. Отрежь мне, пожалуйста, правое ухо – в левом у меня всё равно серный тромб. И я спокойно смогу творить”.
Но тут подошёл неискушенный в живописи Ванька Грозный и предложил:
“ Давай я лучше выколю тебе глаз, и ты будешь писать музыку!” И, не дождавшись ответа, вырвал ложкой глаз художника.
Когда Ван Гог пришёл в себя, он резко разочаровался в живописи, но музыку писать не смог – мешал серный тромб в левом ухе. Зато в него вселился дух Кутузова. Оторвав кусок штанины пижамы, он перевязал, свежую кровоточащую рану на лице. Но силы свежеиспечённого полководца иссякли. Нам пришлось вызвать сестру, которая, взяв его под мышку, унесла Ван Гога – Кутузова, игриво виляя двумя пушистыми полушариями.
Часть 2.
XXL – фаллос.
Я
проснулся от
отвратительно визжащего будильника. Солнце,
подозрительно низко висящее над балконом,
что-то нагло высматривало в моей комнате. На
меня давил сушняк. Я снял трубку телефона,
набрал номер и услышал знакомо пропитый
голос: ”Аллё!”
Я
произнёс пароль:
“Пиво без
водки - деньги на ветер!”
“Пошёл на хер,
Малдер! Мне некогда” – отозвалось в трубке.
Я
понял, сегодня явка не состоится. Включив
телевизор, я услышал, как диктор
криминальной сводки сообщал:
“Михаил Цветкевич по
кличке “ Дрочить” нанёс тяжкие телесные
повреждения Владиславу Дояркину по кличке
“ Тринадцатый “”.
Пробежавшись
по всем каналам, я не нашёл ни каких новых
фактов о вторжении.
Я
резво ворвался на кухню. Десятки крошечных
внеземных роботов разбежались по углам, но
резким движением ноги я смог уничтожить
двоих. Проглотив десяток яиц и прожевав
скорлупу, я оделся и пошел на работу. Всю
дорогу чувствовал я не отрывающийся взгляд
слежки, но я обманул их, неожиданно сев на
автобус “тройка”, хотя нужен был 28-й.
Опоздав
на работу, на пару часов, я пошёл в кабинет и
продолжал расследование о сотрудничестве
начальства Авиазавода с пришельцами. Ко мне
в кабинет ворвался начальник Альберт
Львович и объявил очередной строгий
выговор за опоздание. По его убийственному
запаху изо рта, отдающему авиационным
топливом, я давно понял, что он гуманоид.
После
того, как начальник покинул мой кабинет, я
начал слежку за ним. Для конспирации на мне
были тёмные очки. Альберт Львович вывел
меня к своему кабинету. Притаившись за
клумбой с блокнотом, я начал прослушивание
и просматривание. Через полтора часа
начальник вызвал к себе секретаршу. Она
скрылась за дубовой дверью. Я подполз к
двери и стал осторожно вести наблюдения
через замочную скважину.
Раздались
мучительные стоны бедной девушки и
злорадный хохот начальника. Он начал
переселение нового гуманоида в
человеческое тело. Я стал судорожно
фотографировать, сделав десяток кадров, я
решил помочь несчастной.
Подняв
трубку телефона, я произнёс: “ Альберт
Львович, срочно пройдите к Фёдору
Моисеевичу Фидорову.” Не успел я положить
трубку, как дверь стала открываться. Мне
пришлось быстро скрыться под стол
секретарши. Вышел начальник, за ним
несчастная женщина. Она села за стол, и я
решил сфотографировать результаты
внедрения. Было поздно: гуманоид уже
полностью управлял ей. Как только раздался
щелчок фотоаппарата, секретарша завизжала,
плавно переходя на ультразвук – видимо
вспышка потревожила не заросшую рану.
С
исцарапанным лицом я выбежал в коридор. Я
торопился – Фидорова могла ожидать та же
участь. Подбежав к его кабинету, я услышал
крики директора Авиазавода. Через щель
приоткрытой двери было видно недовольное
лицо Фёдора Моисеевича. Как он ужасен в
гневе! Брызжа слюной, директор отчитывал
Альберта Львовича.
“
Может быть – Фёдор Моисеевич тоже гуманоид?”
– подумал я.
Через
пол часа наступил обеденный перерыв,
директор с секретарём отлучились с
рабочего места. Я подошел к кабинету, дверь
была замкнута, но я только улыбнулся – мои
отмычки всегда со мной. Я по очереди вводил
в дело первую, вторую,… дошел до 50-й, но
хитроумно сооружённый явно внеземными
инженерами замок ни как не хотел
поддаваться. Однако против 51-й он не устоял:
раздался долгожданный щелчок. Я проник в
кабинет, теперь предстояла не менее сложная
задача: найти факты, подтверждающие
причастность директора к внеземным
цивилизациям и к заговору против землян.
Долго ползая по полу и по каплям собирая
пипеткой слюну Фидорова, я набрал
необходимую дозу. Теперь дело за тобой,
Скалли!
Скалли
завербована мой уже два года. Она
единственная, кто знает, что я секретный
агент. Её помощь в моих расследованиях
трудно было недооценить.
С
детства мне не везло: сломанные игрушки,
прибитые к потолку, поношенная одежда брата
и сестер, тяжёлая юность – ужасно страшные
девушки–подружки. Но была Скалли, могучее
тело которой было покрыто местами,
симпатишными и не очень. Ноги, грудь, руки,
живот, спина – всё кроме головы было
покрыто волосами. Направление её взгляда
было неопределимо. У неё была настоящая
кавалерийская походка.
Неожиданно
у проходной, прервав мои воспоминания, два
красных лица в белых комбинезонах схватили
меня. Я пытался применить разработанную
мной технику рукопашного боя, но меня
успокоил оглушительный удар кулака.
Я
очнулся в комнате с жёлтыми стенами и
обвалившимся потолком. На меня тупо
смотрело пять бледных лиц девятью глазами.
“Где я? ” – прозвучал мой вопрос. “Здесь”
– ответил мне человек со злыми, бегающими
глазами. “Ты – кто?” – спросил меня
одноглазый. “Малдер” – ответил я.
Прозрение.
Однажды,
санитары внесли носилки в нашу отравленную
метаболизмом Архимеда и дихлофосом палату.
Из носилок они бросили на кровать Ван Гога
незнакомое тело. Вскоре тело заговорило
мужским голосом и представилось “Малдером”.
Санитары давно забыли про существование
Ван Гога из-за его худобы и молчаливости,
уже неделю не кормили, не вытаскивали из-под
него утку и не заметили его под простыню
защитного для палаты красно-жёлто-коричневого
цвета. Незнакомец был обессилен действием
лекарств, поэтому не мог пошевелить телом и
лишь беспомощно хлопал глазами, полными
страха. Лежащий под ним Ван Гог жалобно
скулил, дёргал руками и ногами и незаметно
кусал Малдера за шею.
Эта
душераздирающая картина выдавила из меня
слезу. Ко мне вернулась мысль и заставила
ожить мой заснувший разум: ”Так всё-таки
просто или трудно в наше время ставить
перед собой цели?”
Спасительной
целью сейчас для Ван Гога было избавление
от сковавшего его тела Малдера.
Ванька
Грозный подсел к их койке и стал
злорадственно улыбаться и потирать руки. В
голову Ван Гога пришло спасительное для
него решение. Невероятная истощённость
организма позволила ему это реализовать.
Ван Гог съёжился, провалился в дыру в
кровати и облегченно вздохнул в утке.
Ванька Грозный разочаровался и продолжил
издеваться над недавно пойманным и ещё не
съеденным Тараканом. Таракан очнулся и стал
бегать по палате с покусанной ногой и
шевеля усами. Он пытался забиться в одну из
щелей, но ему не позволили это сделать его
размеры. Ванька поймал Таракана и пытался
оторвать ему голову, но тот вырвался,
лишившись одного уса. Прибежали санитары,
несколько раз ударили Таракана ногами и
ушли, громко хлопнув дверью.
Тело
Таракана было физически расковано, но мысли
явно были чёрными. Хотя у него была
свободная койка, светлое время суток он
проводил в тёмных местах палаты. Ночью он
набрасывался на остатки нашей пищи, бумагу,
грязные простыни и гадил на самых чистых
местах палаты, за что был неоднократно
раздавлен, но безуспешно.
Из
рассказов Малдера я узнал, почему мы
оказались здесь. Мы все были похищены
представителями внеземных цивилизаций. Я
осознал смысл производимых над нами опытов.
Инопланетяне пытались подавить наш разум
путём физических истязаний. Но им это не
удалось.
Но
тут я вспомнил о моей ненаглядной. В моей
голове не укладывалось, что этот идеал
красоты – внеземное создание,
предназначенное для порабощения
человеческой расы. Малдер объяснил мне, что
это эффект её вертящихся глаз.
Я
прозрел и понял, что Ван Гог на самом деле
гораздо симпатичнее, привлекательнее и
сексуальнее, даже Таракан, и тот имеет свою
изюминку. Я посмотрел в палату и увидел, как
прекрасен мир! Стены, которые раньше меня
угнетали своим ядовитым жёлтым цветом,
засияли в голубых и розовых тонах. Вдруг мне
захотелось поцеловать Архимеда, но ему эта
идея не так понравилась, как Ваньке
Грозному, и он оглушил меня своей тростью. В
глазах моих всё завертелось, и потерял
связь с миром.
Похоже связь с миром установилась быстро, так как в палате ни чего не изменилось. Те же жёлтые стены, тот же обвалившийся потолок, те же соседи по палате смотрели на меня. На самом деле Ван Гог оказался ужасно несимпатичным и несимметричным, а от Архимеда неприятно пахло позавчерашним борщом. Я понял, что окружающая обстановка отрицательно влияет на мой разум, что лишь физическая свобода позволит мне ощутить душевную свободу. Только побег поможет избавиться от угнетения наших душ и нашего разума.
С этого дня мы стали усиленно готовиться к побегу. Мы перестали разрешать Таракану есть наши простыни. Архимед после многодневных экспериментов изобрёл канат, изготовленный из нашего постельного белья. Ван Гог неделю пилил решётку пальцем, пока Архимед не предложил ему использовать кусок полотна от ножовки.
Однажды ночью, когда всё было готово, мы сломали решётку на окне и стали спускаться по канату. Последним лез Таракан, который передумал спускаться и решил доесть простыни. Приземление оказалось болезненным. Архимед со сломанными ногами не смог продолжить побег.
Следующим препятствием оказался забор. Только Ван Гог смог удачно протиснуться между прутьями, а нам пришлось ползти через ворота.
